— Очень хорошо, Морриган, — сказал он. — Ты изложила свои доводы… и резоны своего брата… очень хорошо. Если ваши люди отложат оружие и присоединятся к нам, то мы готовы пировать вместе с вами. Завтра утром мы примем ваши… дары, но если вы попытаетесь провернуть какой-нибудь трюк или обмануть нас, вам придется дорого заплатить за это. Вам и всей Таре.

Морриган, вспомнив о своей роли, перевела слова Арнбьерна Фланну, и тот что-то ответил. Выслушав его, Морриган кивнула и сказала:

— Вы сделали мудрый выбор.

Торгрим наблюдал за ней в поисках признаков торжества, облегчения или радости у нее на лице, но оно оставалось бесстрастным, гладким, подобно речному камешку, и лишенным какого бы то ни было выражения.

— Отец, — обратился к нему Харальд таким умоляющим тоном, какого он уже давно не слышал от сына, — что же теперь будет с Бригит и с троном?

— Арнбьерн принял решение, — ответил Торгрим мягко, но решительно. — А нам остается лишь ждать, как боги сыграют с нами дальше. — Но потом он все-таки решил обнадежить и поддержать мальчика и потому добавил: — Мы будем держать глаза и уши открытыми, чтобы не упустить свой шанс.

— И что же мы будем делать до той поры? Что мы будем делать сейчас? — не унимался Харальд.

— Мы будем делать то, что дается тебе легче всего, сынок, — отозвался Торгрим. — Поедим немного.

Глава тридцать вторая

Это было одно из самых странных пиршеств из всех, на которых довелось бывать Торгриму, быть может, самое странное. Столы были накрыты для роскошного угощения: молочные поросята и ягнята, хлеб и горы масла, ранние овощи, засушенные фрукты, каша и мед. Мед лился рекой, как и вино, и эль. Здесь были хозяева и гости, и между ними воцарились ненависть и недоверие.

Несмотря на все высокопарные разглагольствования Морриган о том, что ирландцы и норвежцы заживут на острове в мире и дружбе, было совершенно очевидно, что местные жители относятся к своим гостям с нескрываемой враждебностью. Норвежцы, в свою очередь, смотрели на своих хозяев как на жалких слабаков. В общем, для успешного празднества обстоятельства сложились отнюдь не самые идеальные.

Пиршество продолжалось так, как и обещала Морриган, без всяких фокусов, обмана и предательства. Но Торгрим уже имел некоторое представление о глубине коварства Морриган и потому держал ушки на макушке, а глаза — широко открытыми. Тем более что ирландцы, присоединившиеся к ним на пиру, были теми самыми людьми, с которыми они встретились бы на поле брани, сложись все по-другому. Судя по выражениям их лиц и тому, как они держались, Торгрим понял, что они предпочли бы бой, пусть даже неравный, тому унижению, которое выпало на их долю, когда им пришлось угощать своих врагов, в то время как остальные собирали для них дань, чтобы откупиться.

Торгрим наблюдал, как ирландцы переговариваются друг с другом, одновременно изображая полное отсутствие интереса. Он высматривал малейшие признаки предательства, но вместо него видел лишь бессильный гнев. Он не понимал слов, которыми они обменивались, но это не мешало ему угадывать их смысл.

Даже тот, кого Морриган представила им в качестве своего брата, тот, кого звали Фланном, вовсе не выглядел довольным заключенной сделкой. Поначалу Торгрим счел его всего лишь изнеженным претендентом на трон, но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что он ошибается. Фланн буквально излучал силу, как физическую, так и силу прирожденного лидера. Не ту мощь неограниченной власти, которая свойственна тем, кто легко носит корону, а мощь человека, привыкшего вести за собой других, в том числе и в бою. Торгрим припомнил, что уже видел Фланна на поле брани, когда они в последний раз сражались с воинами Тары. Такому мужчине не доставит радости капитуляция, предложенная Морриган, и Фланн действительно выглядел несчастным.

А вот остальные норманны, похоже, не обращали ни малейшего внимания на яростные взгляды и сдавленные проклятия. Угощение было обильным и вкусным, и они уплетали его за обе щеки. Особенно берсерки, лишенные высшего наслаждения, какое могла дать им только битва, вымещали свое раздражение, предаваясь чревоугодию и пьянству, словно надеялись утолить этим жажду крови. Что, отметил про себя Торгрим, вполне может у них получиться.

Он расхаживал среди своих людей, огибая столы, и нашептывал им на ухо:

— Не напивайтесь до беспамятства, не теряйте соображения.

Возможно, Морриган рассчитывает на то, что норманны упьются до такого состояния, что не смогут стоять на ногах, и тогда ирландцы нападут на них. Это был единственный вариант предательства, который он смог придумать.

Но если ее план заключался именно в этом, то ей не суждено преуспеть. Чертовски трудно напоить викинга до бесчувствия, чтоб он не смог драться, а слегка выпивший викинг будет драться с еще большим ожесточением. Морриган прожила много лет среди них и потому должна была разбираться в подобных вещах.

Словом, люди из хирдов Арнбьерна, Хроллейфа и Инголь- фа пили много, но не валились под стол, воздавая должное обильному угощению, стоявшему перед ними, и не обращая внимания на своих ирландских хозяев, которых уже считали ничтожествами. Торгрим же ел очень мало. Подозрительность, заставлявшая его постоянно оставаться настороже, забота о Харальде и беспокойство о том, чтобы его люди не напились до потери сознания, практически лишили его аппетита, и он напрочь забыл о еде, удовольствовался только половиной булки, которую взял с какого-то стола и жевал на ходу.

Наступила ночь. Пиршество подошло к концу, и ирландцы удалились за стены Тары, оставив после себя с полдесятка рабов, которые принялись прибирать со столов, заворачивая недоеденные остатки. Морриган обратилась к вожакам викингов, жестом указав на шатры и палатки. Их было около дюжины, с одеялами и шкурами внутри, хотя ночь выдалась теплой.

— Эти палатки предназначены для вас, — сообщила она Арнбьерну и остальным. — Боюсь, что их не хватит на всех, но у нас есть одеяла и прочее, чтобы вы с комфортом устроились там, где вам захочется.

— Арнбьерн, первую стражу будут нести мои люди, — громче, чем было необходимо, заявил Хроллейф. — Я разместил около дюжины воинов подле городских ворот, еще столько же отправил на северную сторону, а остальных расставил вокруг лагеря.

«Молодец», — подумал Торгрим. Хроллейф не столько хотел проинформировать Арнбьерна о том, что сделал, сколько давал понять Морриган и Фланну, что захватить их врасплох не удастся.

— Мудрый поступок, Хроллейф, — заметила Морриган. — Но совершенно излишний, в чем ты сможешь убедиться сам.

Мы с Фланном желаем вам спокойной ночи. Обо всем остальном поговорим утром. — С этими словами они с Фланном коротко поклонились и, сопровождаемые своим маленьким почетным эскортом, развернулись и неспешно направились обратно, к воротам Тары.

Уже поздно вечером, после того как все улеглись спать, а сам он с трудом отбился от бесчисленных вопросов Харальда о том, что же теперь будет с Бригит, Торгрим принялся воспроизводить в памяти события минувшего дня. Как странно все обернулось… Ирландцы — по одну сторону стола, норманны — по другую. Едят вместе, но между ними, словно дымовая завеса, висит ненависть. У каждого свои вкусы и предпочтения. Ирландцы пили главным образом пиво, а норманны налегали на мед. Различия проявлялись и в том, какое мясо они предпочитали; баранина оставалась на стороне ирландцев, а норманны воздали должное столь любимым ими молочным поросятам, к которым местные жители не проявили ни малейшего интереса.

Торгрим вдруг широко раскрыл глаза в темноте. Перед его внутренним взором встала картина пиршества. Никто из ирландцев даже не прикоснулся к молочным поросятам. Он припомнил, что несколько раз один из норманнов, перегнувшись через стол, отрезал себе кусок баранины, не столько из любви к этому виду мяса, сколько ради того, чтобы подразнить хозяев, но к поросятам ирландцы не притронулись.