А теперь эти ублюдки все-таки получат ее, а он сам, Торгрим и Старри умрут.

Повернувшись спиной к приближающемуся отряду, он подбежал к Бригит, обнял ее и поцеловал, и она, несмотря на потрясение, шок и боль, поцеловала его в ответ. Харальд схватил ее за плечи и развернул в обратную сторону.

— Беги! — хриплым шепотом произнес он по-ирландски слово, которое выучил у Альмаиты. — Беги! Туда! — Он указал на темное пятно узкого прохода между двумя домами. Быть может, им с Торгримом и Старри удастся задержать датчан настолько, чтобы она успела затеряться в лабиринте узких улочек и переулков форта.

— Нет… — ответила она, но тону ее голоса недоставало уверенности.

Беги! — повторил он и легонько подтолкнул ее, а потом повернулся лицом к новой опасности.

Враги были примерно в тридцати футах от них, они растянулись полукругом, обнажив оружие. Воин, с которым сражался Торгрим, уже лежал на земле, а Торгрим отыскал где-то щит и сейчас готовился оказать достойную встречу надвигающейся орде.

«Я должен был догадаться взять щит того типа, — подумал Харальд, вспоминая о противнике, которого сбил с ног. — А сейчас уже слишком поздно…» Торгрим подобрался, стараясь ничего не упустить из виду, и отступал мелкими шажками перед надвигающимся неприятелем.

А вот Старри Бессмертный, напротив, улыбался во весь рот, вращая зажатый в руке топор. Он всматривался в приближающийся отряд с видом голодного человека, оказавшегося за пиршественным столом и выбирающего блюдо, с которого сподручнее начать чревоугодие. Он слегка кивал самому себе и пританцовывал, переступая с ноги на ногу.

Сверхъестественная тишина воцарилась над местом, где сближались вооруженные отряды. Люди с корабля могли, разумеется, успокаивать себя тем, что подавляющее преимущество на их стороне, но Харальд полагал, что тела их товарищей, простертые на дороге, несколько охладят их пыл. Они не станут спешить и будут действовать с большой осторожностью.

И тут из темноты за их спинами, нарушая тишину, раздался жуткий волчий вой, едва не заставивший Харальда подпрыгнуть от неожиданности. Высокий, захлебывающийся, он тянулся и тянулся на одной ноте. Юноша ощутил, как по спине у него пробежал холодок. Но вот к вою присоединился еще один голос, а потом еще и еще. Харальд перевел взгляд с приближающегося врага себе за спину, не зная, откуда грозит большая беда.

Он оглянулся на Старри. Берсеркер тоже выглядел смятенным и растерянным, а потом Харальд увидел, как на лице у него проступило узнавание. Улыбка его исчезла, и он закричал:

— Нет! Нет, нет, нет, нет!

Харальд развернулся лицом к новой опасности, не желая иметь за спиной то, что могло напугать даже Старри Бессмертного. И тут в свет факелов, крича и подпрыгивая на бегу, влетел Нордвалл Коротышка во главе десятка берсерков. Он был без рубахи, и его спутники были одеты так же просто, а кое-кто — и еще небрежнее. Их клинки засверкали в тусклом свете. Они хлынули по дощатой дороге бурной рекой, сметающей все на своем пути, раздвоились, огибая Харальда, Торгрима и Старри, и врезались в отряд датчан, уже выстроившись в боевые порядки, и те полегли под их натиском, словно трава под косой.

Глава двадцать седьмая

Отец Финниан вот уже четвертые сутки ехал из Дуб-Линна в Глендалох. Он оставил за спиной более тридцати миль грязных тропинок, по недоразумению именуемых дорогами, покатых холмов и густых лесов, через которые ему приходилось в буквальном смысле продираться. Его часто сопровождал волчий вой, но звери держались поодаль. Иногда с возвышенностей ему открывался вид на океан, и зрелище это наполняло его душу покоем и умиротворением.

На побережье располагался город, который ирландцы называли Киль-Вантань. Он процветал и разрастался по той же самой причине, что и некоторые другие города Ирландии, а именно: его захватили норманны и превратили в торговый порт. Северяне называли его Викинло. Но за время своего не- долгого пребывания в Дуб-Линне отец Финниан понял, что сыт по горло общением с норманнами, и потому он не имел ни малейшего желания отправляться туда. Избранный им путь вел вглубь страны, подальше от низменностей побережья, оставляя горы к западу.

Лошадь, на которой он ехал, отец Финниан позаимствовал у состоятельного землевладельца, чьи земли пересек в нескольких милях от Дуб-Линна. Его усадьба состояла из двух симпатичных круглых фортов, один из которых окружал его дом и хозяйственные постройки, а другой — скотный двор. Этот человек владел двумя дюжинами коров и тремя лошадьми, и зажиточностью мог поспорить с иным из ри туата. Финниан предположил, что землевладелец мог бы выразить свою благодарность за блага, которыми осыпал его Господь, одолжив ему, Финниану, одну из лошадей, чтобы помочь ему и далее выполнять богоугодные дела. Столкнувшись с таким толкованием Писания, тот выразил полную готовность к сотрудничеству.

Впрочем, вспоминая об этой сделке, Финниан вынужден был признать, что выражение «полная готовность» все-таки было некоторым преувеличением. Словосочетание «неохотное согласие» в данном случае было бы куда более уместным. Несмотря на то, что Финниан отслужил мессу в его доме, хозяин проявил крайнюю скупость, когда дело дошло до того, чтобы снабдить священника мясом, сыром, мягким белым хлебом, сладкими пирожками, свежими овощами, фруктами и вином, которые, как заявил Финниан, ему понадобятся в дороге. Но в конце концов хозяин предоставил все, что от него требовалось.

Финниан заверил его в том, что при первой же возможности вернет ему лошадь на обратном пути. С этим обещанием он и отбыл, в тот же самый день угодив под проливной дождь. Его лошадь, самая захудалая из всех трех, с несчастным видом трусила по грязи, и ноша на ее спине с каждой минутой становилась все тяжелее, поскольку Финниан вместе со своей рясой промок до нитки.

Уже стемнело, когда они, Финниан и лошадь, набрели на убогую лачугу, приткнувшуюся в стороне от дороги. В ней ютились муж с женой и тремя маленькими детьми неопределенного пола. Финниан постучал и получил разрешение войти. Поклонившись, он представился. Все пятеро обитателей дома подозрительно взирали на него расширенными от страха глазами. Похоже, они ничуть не сомневались в том, что он явился, чтобы убить их.

Покончив с представлениями, Финниан вытащил мешок с едой, который вручил ему землевладелец, и угостил семейство самым роскошным ужином, который им когда-либо доводилось отведать в своей полной лишений и тягот жизни. Вскоре после этого все отправились на боковую, хотя Финниан был уверен, что кто-то из них бодрствовал всю ночь, приглядывая за ним одним глазом.

На следующее утро, на рассвете, он отслужил мессу, освятив некоторое количество белого хлеба в качестве тела Христова. Он сомневался, что эти люди причащались хотя бы шесть раз за всю свою жизнь, а таким вот хлебом — так и вообще никогда. Он видел, что семья благодарна ему за заботу и даже свыклась с его присутствием, но они все равно косились на него, как на друида прежних времен, который запросто мог превратить их всех в тритонов или подобных созданий.

Так продолжалось на протяжении нескольких следующих ночей, когда семьи, редко сталкивавшиеся с незнакомцами, пытались понять этого странного священника, который подъезжал к их порогу и предлагал благословение, святую мессу и угощение, казавшееся слишком роскошным для этого мира. Так что к концу путешествия Финниан начал спрашивать себя, а сколько же новых легенд он породил, легенд, которые теперь будут передаваться из поколения в поколение, сугубо семейных преданий о том, как однажды сам святой Патрик появился на пороге их дома.

Поздним вечером четвертого дня, уже после наступления темноты, он въехал на своей измученной и усталой лошади в ворота в каменной стене, окружающей монастырь Глендалоха. Разыскав мальчишку — помощника конюха, сладко спящего в соломе, он разбудил его и вручил ему полбуханки хлеба и бесформенный кусок мягкого сыра. Глаза у мальчугана расширились от удивления, а челюсть отвисла. Скорее всего, такого количества еды ему не доводилось держать в руках еще никогда в жизни, чем и объяснялась его трогательная забота о едва переставляющей ноги, но верной лошадке отца Финниана.