Спустя некоторое время люди Руарка ушли, но Морриган так и осталась сидеть неподвижно. Она не представляла, что ей делать дальше, разве что остаться здесь, пока она не умрет от голода и жажды. Как это было бы хорошо! Но не станет ли это самоубийством? А какая, собственно, разница? И осталась ли какая-нибудь надежда для ее запятнанной и разодранной в клочья души?

Она вдруг услышала, как негромко и мягко отворилась дверь. Не распахнулась настежь, рывком, а приоткрылась самую чуточку, и она скорее ощутила, чем услышала, как кто-то идет к ней.

— Морриган?

Впервые с того момента, как норманны вынесли Торгрима через заднюю дверь, Морриган оторвала взгляд от распятия.

— Отец Финниан, — проговорила она.

Это была всего лишь простая констатация факта. Она ничуть не удивилась, увидев его, потому что на удивление у нее попросту не оставалось сил.

Финниан прошел вглубь церкви, глядя на обломки и мусор, оставшиеся после промчавшихся здесь орд, и остановился в нескольких шагах от Морриган.

— Твой брат Фланн мертв, — сообщил он ей с состраданием в голосе. Морриган в ответ лишь понуро кивнула. Она уже и сама знала об этом в глубине души.

— Руарк мак Брайн захватил Тару, — продолжал Финниан. — Он возведет на трон Бригит. Но тебе не причинят вреда, я позаботился об этом.

Морриган несколько мгновений смотрела на него, после чего отвела взгляд.

— Это не имеет значения, — сказал она.

Финниан подошел еще ближе, теперь их разделяло всего лишь несколько дюймов. Протянув руку, он бережно погладил ее по щеке и приподнял ей лицо, так что теперь она смотрела на него. В его глазах она разглядела симпатию и нежность, которых не видела вот уже много лет, да и тогда эти чувства светились лишь в глазах брата, когда оба были детьми, до того, как Фланн поступил на службу к Маэлсехнайллу мак Руанайду, до того, как он научился убивать людей.

— Тебе пришлось много выстрадать, Морриган, — сказал Финниан. — Я знаю.

— И теперь мне предстоит вынести новые страдания?

— Этого я знать не могу. Я могу лишь отпустить тебе твои грехи. Все остальное — не в моей власти.

Морриган вновь перевела взгляд на вырезанного из дерева Христа на кресте. Искреннее покаяние, исповедь, отпущение грехов — она верила в это, как в восход солнца, но теперь полагала, что они утрачены для нее навсегда. Особенно после всего того, что случилось по ее вине.

— Я вижу раскаяние в твоих глазах, дитя мое, — сказал Финниан. — Позволь мне выслушать твою исповедь, и я отпущу тебе твои грехи. А потом ты поможешь мне избавиться от еще большего зла, и мы отвезем тебя в другое место. И я буду молиться о том, чтобы оно оказалось лучше нынешнего.

Эпилог

Лежа на юте корабля, Торгрим проклинал окружающий мир; Лиффи, скопление домов и лавок, земляные стены наружных бастионов, пологие зеленые холмы, убегающие вдаль от кромки

прибоя, уродливый Дуб-Линн, прижавшийся к берегам серой реки, и дым, низко стелющийся над соломенными крышами. Палуба была его палубой, корабль был его собственным, и он разбогател за счет добычи, которую они взяли в Таре. Но все это не могло подсластить горечи, которую он испытал, вновь оказавшись здесь, медленно поднимаясь по реке к Дуб-Линну, этому проклятому городу, от которого боги никак не позволяли ему избавиться.

После сражения под Тарой минула неделя. Викинги едва ли не волоком дотащили Торгрима до опушки леса, где задержались ровно настолько, чтобы соорудить для него носилки, после чего отнесли к кораблю, который стоял на якоре на реке Бойн. Они все время оставались настороже и даже выставили арьергард [41] , ожидая, что ирландцы, разъяренные и жаждущие мести, словно стая ворон, вырвутся из крепости и обрушатся на них, но этого не случилось, так что единственной помехой для норманнов на марше к реке стала их собственная слабость и полученные раны.

С Торгрима сняли кольчужную рубашку, и он, несмотря на дикую боль, не издал ни звука. Заодно с него срезали и пропитанную засохшей кровью тунику. Сейчас им очень пригодилась бы Морриган со своими снадобьями, но и среди викингов нашлись люди, весьма сведущие в искусстве врачевания полученных в бою ран, которые и занялись Торгримом. Рана оказалась глубокой, но кинжал Арнбьерна был тонким и острым, и потому не разорвал мышечную ткань. Они смыли засохшую кровь, нанесли на рану целебную мазь и забинтовали ее чистыми тряпицами. Харальд принялся суетиться вокруг отца и не отходил от него ни на шаг, пока Торгрим, с трудом подавляя раздражение, не приказал ему угомониться.

На следующее утро они подняли якорь, но ветер сначала был слишком слаб, а затем и вовсе переменился на встречный, что, вкупе с сильными течениями, превратило возвращение в форт в долгое и утомительное предприятие. Они провели в море целых шесть дней, прежде чем достигли Дуб-Линна, а потом еще восемь часов устье Лиффи оставалось для них недосягаемым, пока их длинные весла боролись с отливом. С носов кораблей убрали резные фигуры, чтобы не напугать береговых духов и дать знать наблюдателям крепости на берегу, что они пришли не с дурными намерениями.

Викинги вытащили корабли на берег, а Торгрима вновь переложили на носилки. Харальд и Старри взялись за ручки спереди, Годи с Ингольфом встали у него в ногах, Орнольф пристроился рядом, громогласно разглагольствуя сам с собой, и они понесли его, раскачивающегося и проклинающего весь белый свет, по мощеной досками дороге к дому Альмаиты.

Кузнечный горн стоял холодный, в доме царила тишина, непрерывного стука молота и шипения кузнечных мехов больше не было слышно, но Альмаита оказалась на месте и ахнула от удивления при виде Торгрима и его состояния. Она немедленно распорядилась занести его внутрь и уложить на постель в большой комнате, а сама тотчас же принялась разводить огонь под железным котелком и доставать свои снадобья: сушеную крапиву, одуванчик и прочие коренья.

Торгрим не сомневался, что в доме Альмаиты их будет ждать теплый прием. Он был небезразличен ей и знал об этом. Он оказался способен заглянуть ей в самую душу и понять, что она по-настоящему привязалась к нему. Да и с чисто житейской точки зрения она нуждалась в нем, как и в остальных мужчинах: Харальде, Старри, Орнольфе. Она нуждалась в них, потому что, будучи ирландкой, не могла чувствовать себя в безопасности в крепости викингов. Кроме того, Торгриму была известна ее тайна. Он знал о предательстве, в котором она была повинна, как знал и то, что оно стало причиной многих смертей среди норманнов. Он знал об этом и молчал. И за это она будет благодарна ему и станет побаиваться его.

Самое же главное заключалось в том, что столь радушный прием ему был оказан потому, что она любила его. В конечном счете все сводилось именно к этому.

И потому Торгрим откинулся на густой мех и попытался не обращать внимания на сильнейшую боль в плече и суету вокруг себя, на голоса людей, входивших и выходивших из дома, на шум города за его стенами, где стучали молотками, работали и торговали, на крики чаек, дерущихся за объедки, и на мужчин, женщин и детей, живущих своей жизнью. Закрыв глаза, он думал о море и корабле, рассекающем темно-синие воды и оставляющем белопенный след за кормой. Он представил, как стоит у руля, чуть перекладывая его то на левый борт, то на правый, чтобы удержать на прямом, как стрела, и верном курсе.

Путь его лежал на восток. Он уводил прочь от проклятого Дуб-Линна и Ирландии, с ее сражениями, предательством и болью. Он вел обратно к его ферме в Вике, к его детям и дому. Он выздоровеет и возьмет с собой сына и тестя, если те согласятся, конечно, наберет экипаж, и поведет свой корабль на восток, единственно правильным курсом.